Тема России в лирике Блока презентация

моя, я знаю это теперь твердо, без всяких сомнений, -- живая, реальная тема; она не только больше меня, она больше всех нас; и она всеобщая наша тема. Все мы, живые, так или иначе к ней же придем. Мы не придем, -- она сама пойдет на нас, уже пошла. Откроем сердце, -- исполнит его восторгом, новыми надеждами, новыми силами, опять научит свергнуть проклятое "татарское" иго сомнений, противоречий, отчаянья, самоубийственной тоски, "декадентской иронии" и пр. и пр., все то иго, которое мы, "нынешние", в полной мере несем. Не откроем сердца -- погибнем (знаю это как дважды два четыре)... В таком виде стоит передо мною моя тема, тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь».

"проездиться по России", писал перед смертью Гоголь. "Как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы - русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь - есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, - возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви"... "Монастырь наш - Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни. - Друг мой! или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия!» Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они и теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут все тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский, "отец русской интеллигенции".

о том, что к любви ведет Бог, о том, что Россия - монастырь, для которого нужно "умертвить всего себя для себя". Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге - кажется, "самый нелюбопытный вопрос в наши дни", как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы "умертвить себя", отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для "человека девятнадцатого века", о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века, перед которым вырастает только "один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста"... "Черствее и черствее становится жизнь... Все глухо, могила повсюду" (Гоголь).

меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного "богоборчества" декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением - развратом, пьянством, самоубийством всех видов.    В народе нет ничего подобного. Человек, обрекающий себя на одно из перечисленных дел, тем самым выходит из стихии народной, становится интеллигентом по духу. Самой душе народной подобное дело до брезгливости противно. Если интеллигенция все более пропитывается "волею к смерти", то народ искони носит в себе "волю к жизни". Понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто - по инстинкту самосохранения; бросается и наталкивается на усмешку и молчание, на презрение и снисходительную жалость, на "недоступную черту"; а может быть, на нечто еще более страшное и неожиданное.

тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдаленным и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул.    Тот же Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ". Но ответа нет, только "чудным звоном заливается колокольчик".    Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть "чудный звон" колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой "гремит и становится ветром разорванный воздух", - летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель.    Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма? Каждый в этой тьме уже не чувствует другого, чувствует только себя одного. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта.

железной, все более машинной; все более походит она на гигантскую лабораторию, в которой готовится месть стихии: растет наука, чтобы поработить землю; растет искусство - крылатая мечта - таинственный аэроплан, чтобы улететь от земли; растет промышленность, чтобы люди могли расстаться с землею. (…) Люди культуры, сторонники прогресса, отборные интеллигенты - с пеной у рта строят машины, двигают вперед науку, в тайной злобе, стараясь забыть и не слушать гул стихий земных и подземных, пробуждающийся то там, то здесь. И только иногда, просыпаясь, озираясь кругом себя, - они видят ту же землю, - проклятую, до времени спокойную, - и смотрят на нее как на какое-то театральное представление, как на нелепую, но увлекательную сказку. Есть другие люди, для которых земля не сказка, но чудесная быль, которые знают стихию и сами вышли из нее, - "стихийные люди". Они спокойны, как она, до времени, и деятельность их, до времени, подобна легким, предупреждающим подземным толчкам. Они знают, что "всему свое время и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить" (Экклезиаст).   

тоже пребывают во сне. (…) Они видят сны и создают легенды, не отделяющиеся от земли: о храмах, рассеянных по лицу ее, о монастырях, где стоит статуя Николая Чудотворца за занавесью, не виданная никем, о том, что, когда ветер ночью клонит рожь, - это "Она мчится по ржи«, о том, что доски, всплывающие со дна глубокого пруда, - обломки иностранных кораблей, потому что пруд этот - "отдушина океана". Земля с ними, и они с землей, их не различить на ее лоне, и кажется порою, что и холм живой, и дерево живое, и церковь живая, как сам мужик - живой. Только все на этой равнине еще спит, а когда двинется, - все, как есть, пойдет: пойдут мужики, пойдут рощи по склонам, и церкви, воплощенные Богородицы, пойдут с холмов, и озера выступят из берегов, и реки обратятся вспять; и пойдет вся земля.

что те, кто поет про "литые ножики", и те, кто поет про "святую любовь", - не продадут друг друга, потому что - стихия с ними, они - дети одной грозы; потому что - земля одна, "земля Божья", "земля - достояние всего народа". Распалилась месть Культуры, которая вздыбилась "стальной щетиною" штыков и машин. Это - только знак того, что распалилась и другая месть - месть стихийная и земная. Между двух костров распалившейся Мести, между двух станов мы и живем. Оттого и страшно: каков огонь, который рвется наружу из-под "очерепевшей лавы"? (…) Так или иначе - мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности - каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком, кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами - громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы.

за дремотой тайна, И в тайне — ты почиешь, Русь. Русь, опоясана реками И дебрями окружена, С болотами и журавлями, И с мутным взором колдуна, Где разноликие народы Из края в край, из дола в дол Ведут ночные хороводы Под заревом горящих сел. Где ведуны с ворожеями Чаруют злаки на полях И ведьмы тешатся с чертями В дорожных снеговых столбах.

друга Под снегом точит лезвее. Где все пути и все распутья Живой клюкой измождены, И вихрь, свистящий в голых прутьях, Поет преданья старины... Так — я узнал в моей дремоте Страны родимой нищету, И в лоскутах ее лохмотий Души скрываю наготу. Тропу печальную, ночную Я до погоста протоптал, И там, на кладбище ночуя, Подолгу песни распевал.

страстно верил, Какую девушку любил. Живую душу укачала, Русь, на своих просторах ты, И вот — она не запятнала Первоначальной чистоты. Дремлю — и за дремотой тайна, И в тайне почивает Русь. Она и в снах необычайна, Ее одежды не коснусь.

росписные В расхлябанные колеи... Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, - Как слезы первые любви! Тебя жалеть я не умею И крест свой бережно несу... Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу! Пускай заманит и обманет, - Не пропадешь, не сгинешь ты, И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты...

все та же - лес, да поле, Да плат узорный до бровей... И невозможное возможно, Дорога долгая легка, Когда блеснет в дали дорожной Мгновенный взор из-под платка, Когда звенит тоской острожной Глухая песня ямщика!..

из 5 стихотворений. По словам Блока, Куликовская битва принадлежит к «символическим событиям русской истории»: «Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди». Символика и образы Куликовской битвы занимали важное место в размышлениях Блока о России, о свержении «татарского ига царизма», о приближающейся революции, о взаимоотношениях народа и интеллигенции. Ряд образов цикла Блока взят из «Сказания о Мамаевом побоище»: крики лебедей, ночные птицы, тихие зарницы, туманы над Непрядвой. Эпиграф для последнего текста из цикла взят из стихотворения В. Соловьева «Дракон».

глиной желтого обрыва                     В степи грустят стога. О, Русь моя! Жена моя! До боли                     Нам ясен долгий путь! Наш путь - стрелой татарской древней воли                     Пронзил нам грудь. Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -                     В твоей тоске, о, Русь! И даже мглы - ночной и зарубежной -                     Я не боюсь. Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами                     Степную даль. В степном дыму блеснет святое знамя                     И ханской сабли сталь...

степная кобылица                     И мнет ковыль... И нет конца! Мелькают версты, кручи...                     Останови! Идут, идут испуганные тучи,                     Закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится!                     Плачь, сердце, плачь... Покоя нет! Степная кобылица                     Несется вскачь!

Куликовым Взошла и расточилась мгла, И, словно облаком суровым, Грядущий день заволокла. За тишиною непробудной, За разливающейся мглой Не слышно грома битвы чудной, Не видно молньи боевой. Но узнаю тебя, начало Высоких и мятежных дней! Над вражьим станом, как бывало, И плеск и трубы лебедей. Не может сердце жить покоем, Недаром тучи собрались. Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. - Молись!

да Ермак, да тюрьма! Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться... Вольному сердцу на что твоя тьма? Знала ли что? Или в Бога ты верила? Что там услышишь из песен твоих? Чудь начудила, да Меря намерила* Гатей, дорог да столбов верстовых... Лодки да грады по рекам рубила ты, Но до Царьградских святынь не дошла... Соколов, лебедей в степь распустила ты - Кинулась из степи черная мгла... * Чудь и меря – древние племена, населявшие северные области России.

дни Дико глядится лицо онемелое, Очи татарские мечут огни... Тихое, долгое, красное зарево Каждую ночь над становьем твоим... Что же маячишь ты, сонное марево? Вольным играешься духом моим?

его книжный, трусливый   Мережковский. Нашел почему? Потому что он, единственный, работал, а   Андреев и ему подобные - тру-ля-ля, гордились. <...> Итак, одичание.    Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари - через два. Пьяного солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица у "простых людей"   (т.е. настоящий «большой свет»). <...> Молодежь самодовольна, "аполитична" с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира - тоже. Когда же и откуда будет ответ? Из дневника 1916 г. Сегодня я понял наконец ясно, что отличительное свойство этой войны – невеликость. Она просто огромная фабрика в ходу, и в этом ее роковой смысл... Отсюда -- невозможность раздуть патриотизм; отсюда -- особенный обман малых сих. Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней - есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен, проявлялось в многообразных формах, и вот - подступило к горлу. Запаха солдатской шинели - не следует переносить. Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна.      

З. Н. Гиппиус Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы - дети страшных лет России - Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы* - Кровавый отсвет в лицах есть. Есть немота - то гул набата Заставил заградить уста. В сердцах, восторженных когда-то, Есть роковая пустота. И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье, - Те, кто достойней, Боже, Боже, Да узрят Царствие Твое! * Русско-японская война 1904 г. и революционные события 1904-05 гг.

на пустынный луг. - В избушке мать над сыном тужит: "На хлеба, на, на грудь, соси, Расти, покорствуй, крест неси". Идут века, шумит война, Встает мятеж, горят деревни, А ты всё та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней. - Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить?