Механизмы травматизации и анализа презентация

и тела, непроницаемая для времени, речи и Другого
Нарративный фетишизм против работы скорби
Нередсказуемость опыта травмы
Настоящее как катализатор травм прошлого. Память непризнания
Неспособность памяти травмы стать частью сознания. Нелокализуемость
Травма как онемение и замалчивание. Специфика коллективности

событие
Травма как сюжет для переосмысления прошлого
Формирование сообществ и нарративов утраты
Противоречие нарративным традициям
Ритуалы символического пробела
Нарративный фетишизм и утрата как основа идентичности

и Другого

Травма всегда останавливает бег времени, и суть анализа состоит в том, чтобы возобновить его течение
Невозможность говорить об ужасах на обычном языке, «банализируя зло»
Травмирует не только событие, но и искажение информации, превращающее тело в убежище противящихся посланий на пороге речи, на границе абстрактного и конкретного
Не собственно события войны, а «предательство со стороны своего народа» в основе травмы ветеранов
Франсуаза Давуан, Жан-Макс Годийер. История по ту сторону травмы

которое некому ответить
Сумасшествие поэтому иногда— единственно возможная расщелина в плотности Реального. Скорее инструмент, чем судьба, оно прорывает тотальный, или тоталитарный, порядок: это одновременно симптом и способ выхода
«Наконец-то реальная болезнь!» Мы приветствуем ее как друга, как союзника, говорящего с нами из-под панциря, ставшего чересчур тяжелым, намечая новые границы тела и контуры отвечающего им ухода
Франсуаза Давуан, Жан-Макс Годийер. История по ту сторону травмы

обретя то знание, что оставалось невыговариваемым. Мы назвали это знанием Реального, знанием без субъекта. Такое знание может поддерживаться только множественным телом»
терапия: помещение травмы в историю, с целью испытать ее и прочувствовать
Франсуаза Давуан, Жан-Макс Годийер. История по ту сторону травмы

сознательная или бессознательная цель которого состоит в том, чтобы стереть следы той травмы или утраты, которая, собственно, и дала жизнь этому нарративу. Использование нарратива в качестве фетиша можно противопоставить иному способу символического поведения, которое Фрейд назвал «работой скорби» (Trauerarbeit) 
Эрик Сантнер. История по ту сторону принципа наслаждения: размышление о репрезентации травмы

или травматического шока путем их воспоминаний и повторов в символически и диалогически опосредованных дозах; это процесс перевода, метафоризации и олицетворения утраты; процесс, включающий в себя «определенным образом ритуализированную связь между языком и молчанием» (Доминик ЛаКарпа)
Эрик Сантнер. История по ту сторону принципа наслаждения: размышление о репрезентации травмы

помощью которого неспособность скорбеть или отказ от скорби сюжетно оформляют травматические события; это способ фантазматического развенчания потребности в скорби путем симуляции состояния целостности, которое обычно достигается посредством подмены места и причины утраты. Нарративный фетишизм освобождает человека от необходимости переосмыслить свою идентичность в «посттравматических» условиях; в нарративном фетишизме «пост» отложен на неопределенный срок
Эрик Сантнер. История по ту сторону принципа наслаждения: размышление о репрезентации травмы

самой утраты, сколько результатом отсутствия соответствующего аффекта — тревоги. И пока такая тревога не будет излечена и проработана, утрата будет по-прежнему репрезентировать отказывающееся уходить прошлое. В конце этого процесса психического управления эго, как Фрейд утверждает в другой работе, становится «свободным и несдерживаемым», открытым для новых либидинальных нагрузок, т.е. готовым к новым объектным отношениям в условиях действия принципа удовольствия.
Эрик Сантнер. История по ту сторону принципа наслаждения: размышление о репрезентации травмы

воле восстановить принцип удовольствия, при этом игнорируя те другие задачи, решение которых, как настаивает Фрейд, «должно предшествовать моменту вступления принципа наслаждения в фазу своего господства».
Стремление к поспешному восстановлению состояния нормальности, т.е. состояния, в котором нормальное функционирование принципа удовольствия не прерывалось и не подвергалось бы психотической угрозе, можно обнаружить и в более морально и историографически ответственных попытках историзировать нацизм и «Окончательное решение»
Эрик Сантнер. История по ту сторону принципа наслаждения: размышление о репрезентации травмы

и, соответственно, переход в область психотического опыта, лежащего за пределами экономики нарративного удовольствия, в ситуации, когда сочувствующая интерпретация этого опыта оказывается едва ли возможной»

Германии, пусть лишь в качестве элегического знака чего-то безвозвратно утраченного. Фильм Райца во многом выступал как стратегия возвращения памяти— и, что более важно, как возобновление наслаждения от рассказывания, от которых немцы вынуждены были отказаться под всеохватывающим воздействием американской культурной индустрии в целом и таких медиапроектов, как «Холокост», в частности. (Райц полемически охарактеризовал эстетику, материализованную «Холокостом», как «настоящий террор» ХХ века. Немцы, по утверждению Райца, вынуждены были отказаться от своих неповторимых, локально обусловленных воспоминаний и опыта под воздействием морального террора зрелищ типа «Холокост». Сопротивляясь этому террору, работа Райца делала акцент на сохранении частного опыта, местной истории, локальных воспоминаний».

кукле Гитлера, Хеллер перечисляет предметы, ставшие недоступными для либидинальных нагрузок в Германии: «Ты забрал наши закаты, закаты Каспара Давида Фридриха (немецкий романтический художник, 1774–1840.—Прим. пер.). Только тебя можно винить за то, что, глядя на поле ржи, мы думаем лишь о тебе. Своими примитивными работами и крестьянскими картинками ты превратил старую Германию в китч. Итолько ты в ответе за то, что наши рестораны перестали быть предметом нашей гордости, за то, что люди теперь толпами устремляются в забегаловки, опасаясь, что они могут любить свою работу не только из-за денег, того безвредно вредного, того единственного, что ты им оставил, поскольку все остальное окончательно испорчено твоими поступками. Все: честь, верность,  жизнь в деревне, тяготы труда, фильмы, достоинство, Отечество, гордость, вера… Слова “магия” и “миф”, “служба” и “правление”, “Фюрер” и “власти” разрушены, уничтожены, сосланы в вечность»

оболочке, что справиться с ее последствиями при помощи обычных методов, к которым мы прибегаем при переживании боли или потери, оказывается невозможно. Ущерб настолько велик, что даже когда трагическое событие не является неожиданным, опыт его переживания невозможно предсказать. Чувство тревоги, обычно выступающее предупредительным знаком, в данном случае лишено своей силы.
Джулиет Митчелл. Травма, признание и место языка

крючком для события в прошлом, которое становится травмирующим лишь благодаря тому смыслу, которое приписывается ему задним числом
Здравый смысл заставляет нас считать именно изнасилование травмирующим событием. Однако в действительности пациента преследует память о не признании или не замеченности, а также симптом, указывающий на то, что он страдает от нежелательного и чрезмерного внимания
В основе аутизма, вероятно, лежит катастрофическое непризнание.
Джулиет Митчелл. Травма, признание и место языка

обучаемся, и понимаем его. Страдающий от травмы уходит от реальности на уровне своего языка.
Событие, производящее взлом, оставляет индивида без чувства признания. С его отсутствием мы возвращаемся к нашим миметическим, идентификационным средствам— просто для того, чтобы «быть» где-то; языку, в не меньшей степени, чем телу, свойственны и органические, и миметические свойства. Страдающий от травмы будет говорить (а подчас и писать) нерефлексивно, переодевшись в чужие одежды
Джулиет Митчелл. Травма, признание и место языка

том, что они— не просто прямая репрезентация события, подобно буквальному смыслу, но скорее что-то вроде отпечатка или воспроизведения, у которого нет смысла. То, что передается здесь,— это не просто событие, т.е. нечто, что может быть рассказано обычным образом, но неспособность события обрести смысл, стать частью сознания. Чтобы видеть, надо не осознавать. Видение из прошлого фактически говорит: ты должен видеть, но ты не можешь знать. Видимая «буквальность» образа поэтому есть не репрезентация события, но сила его непостижимости или сопротивляемости осмысливанию. Образ на самом деле говорит: есть что-то, что ты еще не понял
Кэти Карут. Травма, время и история

что память о травме переживается и «вытесняется, либо же эта память действительно обладает способностью возвращаться именно потому, что она никогда не была по-настоящему пережита
Доказательств того, что в травматических ситуациях кодирование памяти в мозгу отличается от кодирования обычной памяти расщепленностью между сенсорными отпечатками и сознанием, существует действительно немало
Кэти Карут. Травма, время и история

знанием и лежит невыносимая сила травмы. Поэтому травма есть нелокализуемое событие. Парадоксально, но повторы видений из прошлого, таким образом, отражают не полноту непосредственно пережитого опыта, но воздействие его запаздывания во времени
Тела детей расказывают истории их родителей. травматическая история может всегда указывать на более масштабное, межпоколенческое, коллективное прошлое.
Кэти Карут. Травма, время и история

те, что связаны с императивом не рассказывать…Травма— это лишь собственно эмпирическое событие, или же травма связана с тем, что она осталась не увиденной и не засвидетельствованной позднее?
Травма состоит не просто в молчании, окружающем событие. Скорее, это само событие заключается именно в онемении…Если травматическое событие может быть понято как замалчивание, тогда…травматические события не могут рассматриваться лишь как примеры индивидуальных актов насилия и их симптоматических последствий. Скорее, они несут в себе более масштабное коллективное историческое (и политическое) значение. Можно сказать, что история, которая мне не принадлежит, есть история молчания. И это молчание не является моей собственностью, но несет в себе историю других
Кэти Карут. Травма, время и история

и эпистемологический паралич, как неспособность свести воедино три критических опыта: опыт пережитого, опыт высказанного и опыт осмысленного. Анализ травмы - это анализ разрыва между эмоциями, словами и смыслами
травма как 
опыт утраты,
символическая матрица
консолидирующее событие
Сергей Ушакин «Нам этой болью дышать»?: О травме, памяти и сообществах

травма как сюжет является не только поводом для переосмысления утраченного прошлого: травма задает здесь общую систему повествовательных координат. Специфические ситуации жертв или очевидцев приобретают статус авторских позиций, с точки зрения которых репрезентируется прошлое и воспринимается настоящее. В этом варианте посттравматического состояния «пост» является не показателем преодоления происшедшего («пост» как «после»), но свидетельством его непреодолимости: биография и идентичность оказываются невозможными вне истории о пережитой травме

сообщества утраты, являющиеся и основным автором, и основным адресатом повествований о травмах

в символической структуре («несвязная история») травма превращается в структурирующий принцип («навязчивое повторение»)
Символическая неоформляемость травмы усиливается ее несовместимостью с нарративными традициями и смысловыми конвенциями, ориентированными на упорядоченность опыта и связность его репрезентации. Сложившиеся повествовательные традиции не в состоянии вместить (и не в состоянии выразить) травматический опыт. Проблема, таким образом,будет видеться не в том, что в памяти «обнаружились» провалы. Проблема в том, что в памяти не находится места для «архивации» воспоминаний подобного рода

окончательной символизации. Любые попытки мемориализации травмы— будь то перевод утраты на язык предметов (практики «увековечивания») или, допустим, инвестирование эмоций в определенные символические структуры («песни скорби»)— с неизбежностью сталкиваются с проблемой поиска адекватных дискурсивных средств. Травма обнажает недостаток речи, и неслучайно ритуалы символического пробела— например, минуты молчания— оказываются наиболее эффективным средством выражения памяти о невосполнимом

отношению к исчезнувшей системе (советских) символических координат. Травма, как правило, проявляется как «травма дифференциации», т.е. как мучительный процесс разграничения между прошлым и настоящим. Нарративный фетишизм постсоветских ретропроектов, на мой взгляд, является ярким примером ситуации, в которой и необходимость провести черту между прошлым и настоящим, и неспособность к такому действию оказываются одинаково травматичными.

за всеми этими «воображенными» сообществами и ретроспективно «найденными» традициями нет никакого реального, основополагающего опыта? Может ли быть, что в «основании» нации находится не событие — искаженное и мистифицированное последующими придуманными традициями,— а лакуна, пробел, которые эти традиции и призваны описать, как описывают окружность? Может быть, именно в этой воображаемой попытке восполнить фундаментальную нехватку и стоит искать тягу к коллективной идентичности? Иными словами, можно ли говорить о том, что опыт утраты— реальной или воображаемой— и служит той самой канвой, по которой вяжутся узлы нациостроительства?

традиционного структурно-символического анализа национальной идентичности, не способного объяснить, почему— несмотря на всю историчность и сконструированность нации— привязанность к этой форме идентичности оказывается столь сильной. Что именно вынуждает индивидуального или коллективного субъекта настаивать на своей принадлежности к той или иной национальной группе даже тогда, когда все «придуманные» традиции отброшены за ненадобностью и все надежды на «воссоединение» с членами своего национального сообщества испарились

ее врагами. Или, словами Жижека, «за нашими попытками приписать Другому кражу нашего наслаждения мы скрываем тот травматичный факт, что мы никогда не обладали тем, что было якобы украдено у нас: нехватка… первична»

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2013/1/p2.html